Стихотворение отнесено Анненковым к числу лицейских стихотворений «неизвестных годов», но в примечании им сказано, что «по упоминовению в этом отрывке об „Эльбы императоре" можно приблизительно заключить, что он написан в 1815 г.»2. Основываясь, вероятно, на тех же стихах, Гаевский уточнил датировку стихотворения началом 1815 г.3 Датировка 1815 г. была принята последующими редакторами.
Наполеон находился на Эльбе с мая 1814 г. по 15/27 февраля 1815 г. (первое известие о бегстве его с острова было напечатано во втором прибавлении, от 15 марта, к 10 книге «Сына отечества» 1815 г.).
На основании почерка автографа «Бовы», время его написания: сентябрь — октябрь 1814 г. (см. об этом стр. 85).
С другой стороны, 27 марта 1816 г. Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Обнимите Батюшкова за того больного, у которого год тому назад завоевал он Бову королевича». Пушкин, болевший простудою, лежал в лицейском лазарете 3—5 февраля 1815 г., когда его и посетил Батюшков4. Во время этого свидания и произошло «завоевание» Батюшковым сюжета поэмы, которая, следовательно, занимала Пушкина, по крайней мере, в течение двух месяцев после того, как были написаны те двести семьдесят девять стихов, которые нам известны.
«Бова» Пушкина является второй попыткой написать шутливую поэму в подражание «La pucelle d’Orléans» («Орлеанской девственнице»)
Вольтера. Первой попыткой в этом роде, тогда неудавшейся, был «Монах». Через год с небольшим Пушкин возвратился к прежнему замыслу, решив на этот раз использовать сюжет сказки о Бове.
Сказка, или, как она еще называется в рукописных списках, «История» о Бове Королевиче — книжного и притом западноевропейского происхождения. По определению А. Н. Пыпина, она является «самым характерным представителем рыцарских романов, переведенных у нас в старину», «древнейшим между известными у нас западными романами и потому любопытнейшим для историка популярной литературы»5.
Восходя к старофранцузской chanson de geste («Beuves d’Hanstonne») XII—XIII в., роман о Бове из Франции проник в Италию, а затем, вероятно, в венецианской редакции в Россию, где с конца XVI в. получил огромное распространение в списках. Об исключительной популярности сказки-романа в XVIII в. имеются многочисленные свидетельства как в литературе этой эпохи, так и у мемуаристов6.
Сказка, помимо списков, широко распространялась устным путем и входила в репертуар нянь, «мамушек».
Пушкин слышал ее в детстве от своей бабки Марьи Алексеевны Ганнибал, о чем вспоминал в стихотворении «Сон», но мог потом и читать, так как сказка издавалась (с 1790 г.) в лубочном виде7.
Из сказки Пушкин взял в своего «Бову» имена самого Бовы, Дадона, Милитрисы и Полкана. Имя витязя Дубыни могло быть взято из народных сказок о богатырях Усыне, Горыне и Дубыне8, попавших в лубочные картины9, а имя Ивашки из лубочной «Сказки о Силе царевиче и Ивашке-белой рубашке»10.
Остальные имена — Бендокир, Арзамор, Эзельдорф, Вихромах, Громобурь, Мировзор, Зоя, Светозар и Светомир (город), надо думать, сочинены Пушкиным в стиле имен персонажей литературных сказок, «сказаний», «древнерусских повестей» конца XVIII — начала XIX в., где имеются древлянский князь Миловид, воевода Светорад, воевода Громобой, город Градимир11.
Кроме имен, Пушкин взял из сказки лишь завязку — захват престола царя Гвидона (у Пушкина назван Бендокиром) Дадоном —
Не запомню, сколько лет спустя После рождества Спасителя, Царь Дадон со славой царствовал В Светомире, сильном городе. Царь Дадон венец со скипетром Не прямой достал дорогою, Но убив царя законного, Бендокира Слабоумного (ст. 40—47),
женитьбу его на вдове Бендокира Милитрисе12 и заключение в тюрьму сына Бендокира, Бовы:
«Вам известно, — продолжал Дадон, — Что искусством и неправдою Я достиг престола шаткого Бендокира Слабоумного, Сочетался с Милитрисою, Милой женкой Бендокировой, И в темницу посадил Бову, Принца крови, сына царского...» (ст. 87—94).
Неизвестно, как повел бы Пушкин дальше повествование и в какой мере оно совпадало бы с сюжетом сказки, в сохранившейся же части «Бовы» готовится устройство побега царевича из тюрьмы, согласно со сказкой, где побег устраивает девушка Чернавка, названная у Пушкина Зоей. Этим и ограничивается зависимость сказки Пушкина от ее прототипа: все остальное другого происхождения.
Влияние «Орлеанской девственницы» Вольтера, о котором Пушкин откровенно говорит во вступлении —
Но вчера, в архивах рояся, Отыскал я книжку славную, Золотую, незабвенную, Катехизис остроумия, Словом: Жанну Орлеанскую Прочитал, — и в восхищении Про Бову пою царевича (ст. 23—29)
— сказалось в игривом тоне, в котором ведется повествование «Бовы», в ироническом отношении поэта к рассказываемому, в перебивании рассказа отдельными замечаниями, в сатирическом изображении
Бендокира, Дадона и их придворных, в упоминании современных политических событий13:
Лень мне все его достоинства И пороки вам показывать: Вы слыхали, люди добрые, О царе, что двадцать целых лет Не снимал с себя оружия, Не слезал с коня ретивого, Всюду пролетал с победою, Мир крещеный потопил в крови, Не щадил и некрещеного, И в ничтожество низверженный Александром, грозным ангелом, Жизнь проводит в унижении И, забытый всеми, кличется Ныне Эльбы императором: Вот таков-то был и царь Дадон (ст. 57—71),
фривольности отдельных сцен и намеков:
(Так бывало верноподданны Величали королей своих, Если короли беспечные, Не в постеле и не ночкою Почивали с камергерами) (ст. 48—52);
В эту ночь его величеству Не играть, а спать хотелося (ст. 179—180),
в отступлениях: вышеприведенные стихи о Наполеоне и
Так, ты прав, оракул Франции, Говоря, что жены, слабые Против стрел Эрота юного, Все имеют душу добрую, Сердце нежно непритворное (ст. 255—259),
наконец, в ряде мотивов, заимствованных Пушкиным из сатирической поэмы «фернейского злого крикуна».
Полемическое вступление «Бовы», в котором автор смело разделывается с целым рядом великих, общепризнанных поэтов, авторов поэм в высоком стиле, внушено, конечно, выпадом Вольтера во вступлении к «Орлеанской девственнице» против Шаплена14, пародией на эпопею которого («Девственница, или Освобожденная Франция») являлась в основе своей антиклерикальная поэма Вольтера. В первых двадцати двух стихах вступления Пушкина имеется ряд заимствований у Вольтера. Такова, прежде всего, непочтительная характеристика Гомера, как «болтуна страны Эллинския» (ст. 2), являющаяся переводом определения Вольтера «ce bavard d’Homère» в X песне (11 абзац) поэмы, затем упоминание Шаплена («Шапелен», ст. 4), попавшего сюда, конечно, из вступления к «Орлеанской девственнице» Вольтера.
Стихи
Не дерзал в стихах бессмысленных Херувимов жарить пушками (ст. 15—17)
вторят стихам Вольтера, издевающегося над Мильтоном в XI песне (третий от конца абзац) «Орлеанской девственницы»:
Peu de lecteurs croiront ce grand combat; Mais sous les murs qu’arrosaient le Scamandre N’a-t-on pas vu jadis avec éclat Les dieux armés de l’Olympe descendre? N’a-t-on pas vu chez cet Anglais Milton D’anges ailés toute une légion * Rougir de sang les célestes campagnes, Jeter au nez quatre ou cinq cents montagnes, Et qui pis est, avoir du gros canon?
<Примечание Вольтера: >
* Milton, au cinquième chant du «Paradis perdu», assure qu’une partie des anges fit de la poudre et des canons et renversa par terre dans le ciel des légions d’anges; que ceux-ci prirent dans le ciel des centaines de montagnes, les chargèrent sur leur dos, avec les forêts plantées sur ces montagnes et les fleuves qui en coulaient, et qu’ils jetèrent fleuves, montagnes et forêts sur l’artillerie ennemie. C’est un des morceaux les plus vraisemblables de ce poème15.
Вольтер имеет в виду рассказ одного из ангелов о сражении их с бесами, находящийся в VI песне «Потерянного рая» Мильтона16.
О пушках армии Сатаны писал Вольтер и в «Опыте об эпической поэзии» (глава девятая, о Мильтоне).
Пушкин прекрасно передал грубоватый стиль возмущенного «стихами бессмысленными» Вольтера и соответственно выражению «jeter au nez» поставил «жарить пушками».
Стих «С Сатаною обитать в раю» (ст. 19) имеет в виду четвертое примечание Вольтера к III песне «Орлеанской девственницы», где говорится, что у Мильтона «дьявол проходит через рай глупцов». Об этом же писал Вольтер и в «Опыте об эпической поэзии» (глава девятая, о Мильтоне).
Стихи
Иль святую богородицу Вместе славить с Афродитою (ст. 20—21)
внушены следующим местом из «Опыта об эпической поэзии» Вольтера (гл. 6, о Камоэнсе):
«J’apprends qu’un traducteur de Camoens prétend, que dans ce poème Vénus signifie la S-te Vierge et que Mars est évidemment Jésus-
Christ. A la bonne heure: je ne m’y oppose pas; mais j’avoue que je ne m’en serais pas aperçu. Cette allégorie nouvelle rendra raison de tout; on ne sera plus tant surpris que Gama dans une tempête adresse des prières à Jésus-Christ, et que ce soit Vénus qui vienne à son secours. Bacchus et la Vierge Marie se trouveront tout naturellement ensemble»17.
Появление перед Зоинькой привидением с того света Бендокира (ст. 199—275) подсказано, вероятно, многократным появлением на земле святого Дениса (у Вольтера), так же беспокоящегося об участи своего «внука» Карла VII, как Бендокир у Пушкина беспокоится о судьбе своего сына Бовы.
Паж при дворе Дадона, хотя и носит «русское» имя Светозара, тоже взят из «Орлеанской девственницы», одним из героев которой является паж Дюнуа.
Стихи о королях и камергерах (ст. 48—52, см. выше) внушены стихами Вольтера:
De Charles neuf le successeur volage * Quitte en riant sa Cloris pour un page Sans s’allarmer des troubles de Paris (XIII песнь).
* <Примечание Вольтера :> Henri et ses mignons18.
Стихи о «женах, слабых против стрел Эрота» (ст. 255—259) (см. выше) разумеют, надо думать, не отдельное место в поэме Вольтера, а образ любвеобильной Агнессы, многочисленные галантные приключения которой описываются в «Орлеанской девственнице».
Антирелигиозная тенденция поэмы Вольтера, в чем выразился ее основной пафос, нашла слабое отражение в «Бове». Пушкин-лицеист еще не смел кощунствовать, и вольтерианство его сказалось лишь в уверении поэта, что будто бы он «ввек не мог выучить „Отче наш" и „Богородице"» (ст. 218—219).
Для переложения лубочной сказки в поэму одной вольтеровой «Девственницы» было недостаточно, нужно было найти приемы введения черт русской «народности». Ключом к этому был прежде всего стихотворный размер, который был введен в употребление
Карамзиным, написавшим неоконченную «богатырскую сказку» «Илья Муромец» (1794) четырехстопным безрифменным хореем с дактилическим окончанием, «мерой», по словам автора, «совершенно русской», которой будто бы «сочинены почти все наши старинные песни»19. Этот опыт Карамзина имел большой успех, в его «сказке» увидели удачное разрешение проблемы «народности» в литературе20. Об этом так писал Херасков во вступлении к своей «Бахарияне», обращаясь к музе:
Древним пой стихосложением, Коим пели в веки прежние Трубадуры царства русского; Пели, пели нимфы сельские; Им хорей, ни ямб не знаем был, Только верная любовь у них Попадала как-то в полный лад. И размер в стихах был правилен: Иль таким стопосложением, Коим справедливо нравится Недопетый «Илья Муромец».
Размером карамзинского «Ильи Муромца» и написана в 1796—1801 гг. большая часть огромной (в 15 000 стихов) «Бахарияны». Во вступлении к «повести» автор называет и другой образец, которому он хотел бы следовать, это «Орлеанская девственница» Вольтера. «Бахарияна» начинается такими стихами:
Илионску брань воспев, Гомер Пел войну мышей с лягушками; Тамо важен, — тут забавен был, Резвыми играл идеями. После Ганрияды славимой Орлеянку сочинил Волтер, Повесть шуточную вредную, Вредную, но остроумную. Духа не имев Гомерова, Ни шутливости Волтеровой, После многих сочинениев Издаю в часы свободные Приключенья Неизвестного, Повесть новую, волшебную21.
Эта «волшебная» повесть, почерпнутая из русских сказок, представляла собою переложение в стихи не народных сказок, а сделанных на их основе волшебнорыцарских романов с чрезвычайно сложным сюжетом, многочисленными превращениями, чародеями и необыкновенными существами. До Хераскова серию таких «волшебных повестей» дал в своих «Русских сказках» Левшин. Новостью была лишь стихотворная форма, в которой был изложен этот материал.
В то время, когда Херасков писал свою «Бахарияну», совершенно такой же работой был занят вернувшийся из ссылки Радищев. В 1807 г. вышла первая часть «Собрания оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева», в которой были напечатаны план «богатырской повести» «Бова» и первая песнь ее, единственная из написанных одиннадцати сохранившаяся в бумагах писателя после его смерти. Из плана повести видно, что Радищев из сказки о Бове сделал тоже волшебнорыцарский роман. Написана повесть (по крайней мере, первая песнь) белыми стихами «вслед творцу „Тавриды"», т. е. С. С. Боброву. Четырехстопный хорей, примененный Радищевым, подобно размеру карамзинского «Ильи Муромца», должен был передавать народный стих, о чем автор писал во вступлении:
Возбрянчи, моя ты арфа, — Ныне лира уж не в моде, — Иль вы, гусли звончатые, Загудите, заиграйте.
Что касается до содержания повести, то автор предупреждает, что его Бова будет «нового покроя», не тот, которого все видали, «в старинном то кафтане, во рассказах няни, мамы, иль печатного». Новизна покроя объясняется тем, что за образец для своей повести автор берет «Орлеанскую девственницу» Вольтера, к которому он обращается с такими словами:
Если б можно Бове было Быть похожу и кое-как На Жанету, девку храбру, Что воспел ты; хоть мизинца Ее стоить, если б можно, Чтоб сказали — Бова только Тоща тень ее — довольно — То бы тень была Вольтера, И мой образ изваянный Возгнездился б в Пантеоне.
В чем сказалось влияние поэмы Вольтера на «Бову» Радищева, сказать трудно — из написанного сохранилась лишь одна песнь; вероятно в повести были сатирические отступления с намеками на современность, в первой же песни подражание Вольтеру можно видеть в более чем нескромных эпизодах.
«Бова» Радищева понравился Пушкину, о чем говорят слова его, что Вольтер «кинул было взор с улыбкою» на своего русского подражателя. Даже в 1836 г. в своей известной статье о Радищеве поэт писал, что «первая песнь „Бовы" имеет достоинство», что «характер „Бовы" обрисован оригинально, и разговор его с Каргою забавен», и только жалел, что в «Бове» «нет и тени народности, необходимой в творениях такого рода; но, — продолжает Пушкин, — Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал»22.
Повесть Радищева дала Пушкину только мысль написать поэму в духе «Орлеанской девственницы» Вольтера, использовав сюжет сказки о «Бове», самая же «повесть» не имела влияния на Пушкина, кроме, может быть, обращения к Вольтеру. Начальный стих этого обращения: «О Вольтер! о муж единственный!» — почти повторение стиха Радищева: «О Вольтер, о муж преславный!»
Гораздо больше, чем с повестью Радищева, имеет общего поэма Пушкина с «Ильей Муромцем» Карамзина. Прежде всего, Пушкин вслед за Херасковым взял у Карамзина размер его «сказки». Затем первые двенадцать стихов вступления Пушкина:
Часто, часто я беседовал С болтуном страны Эллинския И не смел осиплым голосом С Шапеленом и с Рифматовым23 Воспевать героев севера Несравненного Вергилия24 Я читал и перечитывал, Не стараясь подражать ему В нежных чувствах и гармонии. Разбирал я немца Клопштока И не мог понять премудрого! Не хотел я воспевать, как он...25 (ст. 1—12)
являются откровенным перепевом вступления Карамзина:
Не хочу с поэтом Греции Звучным гласом Калиопиным Петь вражды Агамемноновой С храбрым правнуком Юпитера; Или, следуя Виргилию, Плыть от Трои разоренныя С хитрым сыном Афродитиным К злачным берегам Италии.
Не раз употребляемый Карамзиным период с начальным: «Ты, которая...», как, например, в стихах:
Ты, которая в подсолнечной Всюду видима и слышима; Ты, которая как бог Протей Всякий образ на себя берешь ............. Будь теперь моей богинею...
имеет аналогию у Пушкина:
Ты, которого во Франции Почитали богом некиим, ........... Ты, который на Радищева Кинул было взор с улыбкою, Будь теперь моею музою!
Связывание Карамзиным отступления с основным рассказом в виде обращения: «Вы слыхали...» применяет и Пушкин. Карамзин, рассказав, как его герой долго любовался спящей красавицей, сравнивает его с монахом, заслушавшимся пения конопляночки, и пишет:
Вы слыхали, как монах святой, Наслаждаясь дивным пением...
Пушкин отступление о Наполеоне начинает стихами:
Вы слыхали, люди добрые, О царе, что двадцать целых лет...
Не случайны и такие совпадения: Карамзин Пушкин Но имея сердце нежное... Руки слабой, тленной женщины... Долго б спать мне непрерывным сном... Но имея чувства нежные... Мне ли слабой, робкой женщине... Долго спать было советникам...
Помимо «Орлеанской девственницы» Вольтера, «Бовы» Радищева, «Ильи Муромца» Карамзина, в пушкинском «Бове» отразилось и чтение «Трумфа, или Подщипы» Крылова.
Под влиянием этой шуто-трагедии написаны следующие стихи:
Раз, собрав бородачей совет (Безбородых не любил Дадон), На престоле пригорюнившись, Произнес он им такую речь: «Вы, которые советами Облегчили тяжесть скипетра, Усладили участь царскую (Не горька она была ему), Мудрые друзья, сподвижники! К вам прибегнуть я решаюся: Что мне делать ныне? — Слушайте».
Все привстали, важно хмуряся, Низко, низко поклонилися И, подправя ус и бороду, Сели на скамьи дубовые.
«Вам известно, — продолжал Дадон, — Что искусством и неправдою Я достиг престола шаткого Бендокира Слабоумного, Сочетался с Милитрисою, Милой женкой Бендокировой, И в темницу посадил Бову, Принца крови, сына царского. Легче, легче захватить было Слабоумного златой венец, Чем, надев венец на голову, За собою удержать его. Вот уже народ бессмысленный, Ходя в праздники по улицам, Меж собой не раз говаривал: Дай бог помочь королевичу. Ведь Бова уже не маленькой, Не в отца своей головушкой,
Нужды нет, что за решеткою, Он опасен моим замыслам. Что мне делать с ним? скажите мне, Не оставить ли в тюрьме его?»
Все собранье призадумалось, Все в молчаньи потупили взор. То-то, право, золотой совет! Не болтали здесь, а думали: Арзамор, муж старый, опытный, Рот открыл было (советовать Знать хотелось поседелому), Громко крякнул, но одумался И в молчаньи закусил язык. Ко лбу перст приставя тщательно, Лекарь славный, Эскулапа внук, Эзельдорф, обритый шваб, зевал, Табакеркою поскрыпывал, Но молчал, — своей премудрости Он пред всеми не показывал. Вихромах, Полкан с Дубынею, Стража трона, славны рыцари, Все сидели, будто вкопаны. Громобурь, известный силою, Но умом непроницательный, Думал, думал и нечаянно Задремал... и захрапел в углу. Что примера лучше действует? Что людьми сильней ворочает? Вот зевнули под перчаткою Храбрый Мировзор с Ивашкою, И Полкан, и Арзамор седой... И ко груди преклонилися Тихо головами буйными... Глядь, с Дадоном задремал совет... Захрапели многомыслящи ! (ст. 72—139).
Посвященные описанию совета «многомыслящих» придворных Дадона, стихи эти написаны под влиянием шуто-трагедии Крылова «Трумф», в которой в первом действии (7 и 8 явления) представлен совет вельмож царя Вакулы, любителя гонять кубарь (волчок). Один из вельмож слепой, другой немой, третий так стар, что «едва дышит». Собравшись, они начинают зевать и дремать и в конце действия все засыпают.
Именно эти два явления имел в виду Пушкин и в строке «Там дремлет весь совет», говоря о крыловской пьесе в стихотворении 1815 г. «Городок».
«Трумфом» же внушены и последующие стихи «Бовы»:
Долго спать было советникам, Если б немцу не пришлось из рук Табакерку на пол выронить. Табакерка покатилася И о шпору вдруг ударилась Громобуря, крепко спавшего, Загремела, раздвоилася, Отлетела в разны стороны... Храбрый воин пробуждается, Озирает все собрание... Между тем табак рассыпался, К носу рыцаря подъемлется, И чихнул герой с досадою, Так что своды потрясаются, Окны все дрожат и сыплются, И на петлях двери хлопают... Пробуждается собрание! (ст. 140—156).
Эти стихи восходят к действию второму «Трумфа», где цыганка, для того, чтобы прогнать завоевателей-немцев, подсыпает им «заряда два чихотки», отчего у них делается сильнейшая «чихотня» (действие II, явление 11).
Из приведенных выше слов Пушкина в письме к Вяземскому от 27 марта 1816 г. (см. стр. 90) видно, что поэт не дописал своего «Бову», уступив сюжет Батюшкову26.
Но в 1822 г. Пушкин снова вернулся к этой сказке. Найдя в «Истории итальянской литературы» Женгене сведения об итальянском романе «Buovo d’Antona», поэт сделал себе выписку об этом27, отметив при изложении содержания романа: «le reste comme dans le conte russe», и в другом месте: «Bovet, aïeul de Бова (c’est probable)»28.
К этому же времени относятся планы вновь задуманной поэмы о Бове и черновые наброски:
<I> Кого союзником и другом Себе ты выбрал, Зензевей... <II> Зачем раздался гром войны... <III> Народ [кипит], гремят народны клики...
Наброски эти представляют собою приступы к началу поэмы29.
Через двенадцать лет (в 1834 г.) Пушкин в третий раз вернулся к этому сюжету, снова набросал план («Бова спасен Чернавкою...») и записал два стиха:
Красным девушкам в заба<ву>, Добрым молодцам на славу30.
Отстаивая (в заметке 1828 г. на статью в «Атенее» об «Евгении Онегине») в стихе: «Людская молвь и конский топ» последнее слово, Пушкин сослался на сказку о Бове: «Выражение сказочное (Бова Королевич).
Читайте простонародные сказки, молодые писатели, — чтоб видеть свойства русского языка»31.
Таков был длительный и глубокий интерес Пушкина к этой сказке.
